Эта жизнь мне только снится - Страница 39

– Ты понимаешь, – говорил он мне по приезде, – мы для газетчиков устраивали дорогие ужины, я клал некоторым из них в салфетки по 500 франков… они жрали, пили, брали деньги и хоть бы одну заметку обо мне!.. Взяточники и сволочи!

Европа о Есенине упорно молчала. Чтобы заставить говорить о себе, был применен старый российский способ – скандалы. Но и скандалы не раскачали продажную французскую и американскую гласность. За один из таких скандалов в Париже Есенину едва не пришлось испытать тяжелую кару. И только большая взятка да хлопоты Айседоры Дункан, настаивавшей на том, что у Есенина хронические припадки душевной болезни, сделали то, что Есенина только выслали из Франции.

– Она меня хотела в сумасшедший дом отправить! – говорил как-то раздраженно Есенин о Дункан, а сам, несмотря на сильное опьянение, хитренько смотрел в сторону и едва заметно улыбался. Он понимал, что о нем заботились, и по-своему ценил эти заботы.

Впрочем, Есенин был необыкновенно мнителен. Ему постоянно казалось, что его никто не любит и не ценит, что он одинок, что он стал некрасив, что у него посерели волосы и обрюзгло лицо и что поэтому женщины подходят к нему только с целью наживы да затем, чтобы покичиться его именем перед другими.

Минувшим летом Есенин приезжал ко мне на московскую квартиру несколько раз и всегда очень рано, около шести утра. Умер он в пять часов утра! Боязнь остаться в эти часы одному служила предостережением. И накануне смерти, когда Есенин приехал в гостиницу «Англетер» в Ленинграде, где я жил уже несколько месяцев, он, остановившись здесь, на другой же день по приезде пришел ко мне в номер также в шестом часу утра и пробыл до рассвета. Но пришел он не встревоженный, а какой-то по-особенному смирный, непохожий на себя, как будто очень ему было неловко, что разбудил так рано. На другой день, по его словам, он также приходил, но постучал, должно быть, так тихо, что мы не слыхали, и он ушел. А на следующий день он усиленно просил, чтобы его пускали ко мне, если он придет даже и очень ранним утром. Но он не пришел…

При наших московских свиданиях Есенин мучился тяжелой болью за своего друга Александра Ширяевца, умершего больше года тому назад. Есенин рассказывал:

– Ну, не скоты ли?! Прихожу я на кладбище, ищу могилу Сашки… а могилы нет!.. Понимаешь ли, на том месте, где погребен Ширяевец, какой-то сукин сын схоронил какого-то помощника режиссера… И доска, понимаешь ли, есть… А Сашки как на свете не бывало…

Через несколько дней я передал рассказанное Есениным о Ширяевце П. Орешину, который был в комиссии по похоронам.

Тот ответил:

– Я недавно был на могиле, ничего подобного!

В ноябре Есенин был в Ленинграде. Долго, целый вечер, просидел у меня в «Англетере», трезвый и необыкновенно смирный. Он мне показался тем Есениным, которого я знал в 1919 году. Есенин читал свои новые стихотворения, в том числе «Черного человека». Эта поэма была еще не отработана, некоторые места он мычал про себя, как бы стараясь только сохранить ритм, и говорил, что над этой поэмой работает больше двух лет. Сколько он работал в действительности, трудно сказать: Есенин отличался большой фантазией. Летом, например, он говорил мне, что работает над большим романом, который вчерне уже закончен. Первая часть романа, по его словам, была уже отделана совсем, и он собирался сдать ее в «Красную новь». Но как потом оказалось, никакого романа Есенин не писал, да и едва ли хватило бы у него терпения и усидчивости, чтобы написать роман. Этим же летом он жаловался на то, что он «кончился», что он может писать только стихотворения не больше 8 строчек, да и те уже не такие, как раньше…

И тут же с усмешкой прибавлял:

– Ничего, пусть я мало пишу: я все-таки теперь самый модный поэт!

Прощаясь со мной в ноябре, Есенин обещал приехать через месяц. Вообще переехать в Ленинград с некоторых пор у него стало заветным намерением. Москва его знала. Ему надо было покорить и Ленинград, который к тому же «корился» сравнительно легко. За год до этого приезда Есенин был тут, устроил вечер своей поэзии в Экспериментальном театре. Вечер, начавшись скандально, кончился полным триумфом Есенина. Есенин явился на вечер настолько пьяным, что товарищи пришли в отчаяние. Я велел послать за нашатырным спиртом и лимонадом. А Есенин уже вышел на эстраду и начал говорить «вступительную речь»… Налили стакан лимонаду, прибавили большую дозу нашатырного спирта и вынесли стакан на стол. А тут, как на грех, захотел пить поэт Р., сидевший в президиуме рядом с Есениным. Поэт Р. выпил стакан, не учуяв нашатырный спирт. Налили второй стакан, но и его постигла та же участь. Есенин вытрезвлялся естественным порядком, продолжая «произносить» свою «речь»… И что это была за речь! Есенин вообще говорить не умел, но, вероятно, был уверен, что он один из самых лучших ораторов. В своей речи он говорил обо всем, кроме поэзии, но вернее – только о себе. Он начал с описания своего детства, своих домашних, потом перемахнул в Петербург на знакомства с Блоком, Городецким и т. д.

Зал был возмущен, многие начали уходить.

– Стихи! Читайте стихи! Довольно!

Есенин, не обращая внимания, продолжал свою речь. И так «говорил» больше полутора часов… Но когда начал читать стихи, зал мгновенно переменился. Не было слышно уже ни одного возгласа, стояла полная, чуткая тишина. Есенин даже в пьяном состоянии читал свои стихи очень хорошо. Это был прекраснейший чтец.

Я еще не слыхал, чтобы кто-нибудь читал лучше его стихи.

Вечер этот кончился тем, что Есенина слушатели вынесли на руках. Ему пришлось читать, уже будучи одетым. А в коридоре какая-то психопатка сдернула у него с головы шляпу, прижала к сердцу и подняла визг, не желая никому отдавать эту шляпу…