Эта жизнь мне только снится - Страница 46

– А мы знакомы! Помните, в редакции «Северных записок»…

Он был тонкий, стройный юноша в крестьянских домотканых штанах, белой рубахе и сапогах с голенищами. Светлые кудри вились по его щекам и шее. После чая он сел с гармошкой в зале к камину спиной, начал, наигрывая, подпевать частушки. Частушек С.А. знал множество, а пел их, как поют деревенские парни. Был он жизнерадостный, все тянулись к нему.

Потом позже мы с ним встречались вместе с Н.А. Клюевым у Иванова-Разумника в Детском Селе (тогда Царском). Потом надолго я потерял его. В 1917 году встретились снова, он жил с черненькой, очень миловидной девушкой – секретаршей одной из газет революционного периода; жили они в д. 33 по Литейному. Я приходил в полдень, часто заставал С.А. в кровати, его подруга говорила мне:

– Будите! Пора – Сережка спит.

Они жили в двух больших комнатах.

Здесь за чаем С.А. читал мне стихи:

…И Богу я выщиплю бороду!..

После житья на Литейном проспекте С.А. уехал в Москву.

В 1918 году, в апреле, я, запасшись необходимыми бумагами до Москвы, поехал в Харьков, где обещали меня устроить на дело мои знакомые. В Петрограде становилось голодно, а в деревню уезжать не хотелось. В Москве я жил с неделю, раньше чем выбраться в Харьков, так как на Курском вокзале висело объявление:

«Граждане! Железные дороги в катастрофическом состоянии – всяк, кто приехал в какой-либо город, должен жить тут и ждать лучшего времени».

Здесь я снова встретился с С.А., он был пайщиком «Кафе поэтов» на Тверской. Тут собирались многие поэты и беллетристы. Петр Орешин, Ширяевец и С.А. провожали меня до дому, где я жил, но где, с кем и как жил С.А., я так и не знал и у него на квартире не был. Добыв нужные бумаги, я уехал в Харьков. В Харькове были красные, после моего приезда через месяц они ушли – пришли белые. Письма из Москвы перестали приходить, и вообще прекратилась всякая почта. Деньги – которые пришлось менять на деньги белых с большим убытком – у меня вышли, я пошел на фабрику, стал варить мыло.

В городе издавал газету Суворин-сын, и я плюнул, перестал писать. Писал для себя.

Приехал я весной, а поздней осенью по заморозкам белые ушли – пришли красные. Стали распределять продукты, и хлеб стал дороже.

Вскоре меня избрали, без моего ведома, Предгублиткома. Я скучал в Харькове, хотелось обратно, но обратно ехать было страшно – в вагонах был сильный тиф. Ехавшие часто заболевали в дороге – я ждал случая. Весной 1920 года в Харьков в своей теплушке приехал на полиграфический съезд А. Сахаров, приятель С.А. С ним вместе – Есенин и поэт Мариенгоф, с тем чтоб пожить, подкормиться – в Москве был голод. Здесь они решили дать «вечер стихов» или два-три, смотря по приему у публики. Я очень обрадовался Есенину, от него узнал о Москве, и, хотя там был голод, все же меня тянуло обратно с юга. Сахаров, с которым я познакомился, тоже был очень милый и простой человек. Они жили втроем в одной комнате; я часто заставал их хмельными и веселыми. Пил ли Мариенгоф, того не могу сказать. С.А. с Сахаровым пили. С ними я и решил уехать из города, который мне крайне надоел.

Но меня не отпускали – велели найти заместителя; таковой, к моему удовольствию, нашелся: профессор Ив. Ив. Гливенко. Я взял пропуск через Южфронт и билет. Есенин обратился ко мне как председателю литкома, от которого зависело разрешить вечер имажинистов, и я разрешил. Вечер порешили устроить на Сумской улице в Большом Харьковском театре. Поэты за три дня выставили плакаты у входа в театр. Публики набралось очень много. К началу вечера пришел и я. Сидел за кулисами, слушал и удивлялся. Мне показались странными две вещи.

Их импресарио из бывших актеров провинциальных театров, очень развязный, не старый и пестро одетый человек – он ходил поперек сцены с толстой тростью в руках, и если в публике кричали с озорством, то останавливался, задирал голову и отвечал задорно:

– Тише-е! Или мы тоже умеем скандалить!

Второе – Мариенгоф выпирал на сцену тощего Велимира Хлебникова, а тот, упершись и скорчившись, никак не хотел выходить; когда выперли, вышел, но декламировал так, что его никто не слыхал.

Вышел Сергей Александрович и зычным голосом начал. Стихи его были хаотичны, но в них был талант, чувствовался поэт и были красочные пятна. За ним вышел Мариенгоф. Этот, умышленно или нет, декламировал такое, что ни в какой мере к стихам не относилось. Помню одну его строчку:

Я пришел к тебе, милая, в новых подштанниках!

Оба они, Сергей Александрович и Мариенгоф, были одеты очень прилично, а потому контраст костюма и слов был большой. На сцену полезли люди в галифе и френчах, начали кричать:

– Где председатель литкома, чего он смотрит?! Это безобразие!

Я вышел:

– Мы не полицейские старого времени, чтоб взрослых людей тащить за шиворот от театра, и кроме того, я уверен, что завтра же половина людей, сидящих в театре, будет говорить, что «вечер был интересный»!

Ушел и послал своего секретаря Перцева. Он успокоил публику простыми словами:

– Кому не нравится – тот уйдет! Чего же кричите?

И я был прав.

На другой день, будучи в музкоме и иных смежных с нами учреждениях наробраза, слышал, как многие приходящие люди и служащие говорили:

– Очень интересный был вечер, стихов хороших читали много!

Сергей Александрович, недовольный вечером, ворчал:

– Хлебников испортил все! Умышленно я выпустил его первым, дал ему перстень, чтоб он громко заявил: «Я владею миром!» Он же промямлил такое, что никто его не слыхал.

Больше они не выступали, и решен был отъезд. В день отъезда я собрал свои пожитки, приехал на вокзал, но их теплушки в составе не было. Сцепщик сказал мне: