Эта жизнь мне только снится - Страница 47

– Теплушка была в составе вагонов, но ее выключили – никто не явился.

Я ждал долго и даже хотел уехать один. Приятель-журналист, взяв мои бумаги, выхлопотал, чтоб меня приняли в почтовый вагон. Когда он шел, гордо махая разрешением, поезд перед нашим носом двинулся и ушел… Я остался.

Поздно явились Сережа с Сахаровым, журналист накинулся на них за меня с упреками, что «обманули человека!».

Они велели снести мои вещи в их теплушку знакомому железнодорожнику, я с ними пошел без вещей и очень боялся, что останусь, растеряв все; они успокоили:

– В теплушке живут наши люди!

Тот же журналист свел меня в свою свободную комнату в какой-то еврейской семье – мы очень торопились, так как ходить по городу без пропуска можно было лишь до 9 вечера, мы же просидели в кафе до 11/2. На наше счастье, никто не спросил пропуска, и мы добрались до квартиры. Старухи еврейки сидели на кухне одетые, было холодно, город сильно нуждался в топливе. Журналист пришел, меня впустили в комнату, я ночевал в чужом месте. Утром явился на старую квартиру и ночевал у себя. Очень боялся, что ради роскоши выпивки Сережа с Сахаровым загостятся в Харькове долго и мне придется жить без самого необходимого, но через двое суток они решили поехать – я пришел к ним, наняли извозчиков, и все вместе приехали на вокзал. Я влез в теплушку первый – там нашел все свои узлы. Помню, как сели и пили коньяк. Я был рад, что уезжаю со своими людьми и что заградительные отряды не будут нас беспокоить. В дороге Сахаров прочел мою книжку рассказов «По звериной тропе», сказал:

– Не нравится мне! У вас с Сережкой много общего – у него в стихах, у вас в прозе.

Я, помню, ответил:

– Общее то, что у нас мало рационализма, по которому скучаете вы!

Не доезжая до Москвы на одну станцию, я пересел в другой вагой особого назначения, с тем что вагон пойдет до Петрограда. Теплушка полиграфического отдела шла до Москвы. Тут мы растерялись надолго.

Я приехал в Петроград, встретил первое – страшный голод; на моих глазах, когда я проходил мимо Петропавловской больницы Петроградской стороны, вывезли, один за одним, девять гробов. На Невском – пустыня, дохлые собаки и лошади, набросанные бумаги ветер передвигал с места на место, заменяя дворника.

Я работал в Пролеткульте с Садофьевым и Машировым, у них взял командировку на родину и с 1920 по 1922 год жил в деревне. Прочел в газетах, редко попадавших в северную глушь, что «Сергей Есенин женился на Дункан». В апрельской-майской книжке 1922 года журнала «Красная новь» был напечатан отрывок из моей повести «На лебяжьих изерах», мне прислали деньги, и я приехал в Петроград – тут я узнал, что Сергей Александрович Есенин и Айседора Дункан улетели на аэроплане в Берлин.

Как-то летом 1924 года мне сказали, что С.А. приехал в Ленинград, живет у Сахарова на Гагаринской; я пошел туда, застал его еще в кровати, компания, окружающая его, за исключением поэта Эрлиха и еще немногих, была пьющая. С.А. обрадовался мне, заговорил о том, что будет вечер его стихов в городской думе, – я пробыл с ним весь день, а вечером все – кто пеше, кто на извозчике – явились в кафе «Двенадцать» на Садовую улицу. Там были устроители вечера – от них я получил контрамарку на вход в зал думы. В день «вечера стихов» публики собралось много. Я прошел в артистическую; тут было несколько друзей Сергея Александровича и сам он, сильно хмельной. Его поили сельтерской, выход затянулся. Публика требовала поэта. Я вышел, сел на свое место. Вышел наконец и С.А. с приятелями-поэтами; помню только двоих, Ричиотти и Эрлиха. С.А. начал длинно, очень спутанно, с повторениями рассказывать, как он приехал в Петербург и с кем был первое время знаком, рассказывал, что на нем были мужицкие сапоги и штаны – «а теперь? теперь я хожу часто во фраке!». Упоминал Клюева, меня, Всеволода Иванова. Я давно заметил, еще при входе в зал, что в публике были люди, желающие скандала, желающие сорвать вечер, и подумал, что здесь С.А. атмосфера враждебна. Эти люди, пользуясь случаем, что лектор пьян, начали кричать:

– Граждане, чего мы сидим и слушаем болтовню пьяного? Уйдем все!

Публика, желающая слышать поэта, ответила:

– Чего кричите? Надо вам, так уходите, не мешайте!

Человек пять-шесть демонстративно уда лились.

Сергей Александрович вскочил на стул, стал декламировать стихи, и я удивился.

Он был совершенно трезв, четко и ясно произносил каждое стихотворение, и память ему ни на минуту не изменяла. Помню, что среди других стихов декламировал он «Любовь хулигана» и вообще всю «Москву кабацкую». Кончился вечер очень хорошо – С.А. окружила молодежь и всякие люди из публики, он в полумраке встал на ящик, без конца читал на «бис». Его окружили так тесно и густо, что я ушел, не мог проститься с ним, высказать ему мое восхищение. Он прошел на улицу и уехал в кафе. Я в кафе не пошел. На другой день в вечерней газете появилась заметка:

«Лекция хулигана Есенина: будучи в пьяном виде, лектор обругал публику непечатными словами, и почти все, кто был, оставили зал!»

Умышленно грубое и явное издевательство. Знаю, что Садофьев пошел по этому поводу объясняться; ему сказали:

– Рецензент был неопытный, мы написали бы порезче и более ругательно!

Не назову имен, но когда мне приходилось говорить с людьми крупными в общественном и политическом мире, то всегда эти люди ругали С.А. Я знаю, что в Москве один лишь А.К. Воронский относился к поэту любовно и доброжелательно.

От Сахарова С.А. переехал в тот же дом в другую квартиру, а когда пришел я, он говорил:

– Снял две комнаты, буду здесь жить и работать!